Сумасшедшая любовь
Я еще не уехала в мое второе турне, я говорю по телефону с Сирилом в своей квартире на улице Сабо. В дверь звонят. Я кладу трубку на столик. Я тороплюсь, поэтому не смотрю в глазок и сразу открываю дверь. Незнакомый мужчина среднего роста лет двадцати сразу же ставит ногу на порог, мешая мне закрыть дверь. Он чисто одет, темноволосый, на лице пробивается борода. Словно желая меня успокоить, он сразу же заявляет мне, что не сделает мне ничего плохого. Напротив. Он очень хороший и хочет защитить меня от злых людей. Потому что есть целая банда злоумышленников, которые хотят меня похитить. Я огорошена сказанным, но не верю ни единому его слову. Я смеюсь, немного нервно, и вежливо спрашиваю, обращаясь к нему на «вы», не издевается ли он надо мной. Он отрицает это. Я требую у него доказательств, подтверждающих его слова. Они у него есть. Он мне их показывает.И я бледнею, видя эти снимки. Могила мамы, красная машина папы, дети моей сестры Карины, мои ежедневные снимки за последние несколько недель. Вся моя жизнь и жизнь моей семьи проходит передо мной на этих фото. Итак, за мной следят, ходят по пятам. И я сразу верю моему неожиданному гостю. Когда он видит ужас на моем лице, то снова принимается уверять, что не сделает мне ничего плохого. Он просто хотел меня предупредить. И он уходит так же, как и появился. Я захлопываю за ним дверь. Я ошеломлена.
В трубке, которую я не беру, заволновался Сирил. Он позвонил в ресторан, расположенный под моей квартирой, и попросил кого-нибудь подняться и посмотреть, все ли со мной в порядке. Когда они приходят, то находят меня в слезах. Я опустошена тем, что только что увидела и услышала. Незнакомец знает меня наизусть, до мелочей, знает и мой адрес, и то, какие цветы я кладу на могилу моей мамы. И его приятели тоже, о которых он сказал, что они желают мне зла. Не важно, правдива ли рассказанная им история, но теперь я знаю, что за мной ходят по пятам, за мной следят.
С этого дня я теряю покой и сон.
Когда ко мне домой приезжает Сирил, я объявляю ему, что хочу все остановить. Мою карьеру, мои концерты, мою артистическую жизнь. Не может быть даже речи о том, чтобы я подвергала опасности моих близких. Нельзя жертвовать ради славы их безопасностью и моей тоже. Я больше не буду петь, и тогда они меня оставят в покое, потеряют ко мне интерес.
Сирил пытается меня вразумить, отлично понимая мою реакцию. Мне страшно. И это своего рода премьера или почти премьера.
Молодой человек часто звонит мне. Слишком часто. И эти звонки словно уколы, напоминающие о висящей надо мной угрозе. Мой преследователь всегда повторяет одно и то же. Мои враги по-прежнему плетут нити заговора вокруг меня, говорит он мне. И после его визита я не нахожу себе места от тревоги.
Однажды ночью, когда я сплю достаточно крепко, меня внезапно будит звон разбитого оконного 9 стекла. Я встаю и, тяжело дыша, на цыпочках подхожу к сумочке, чтобы достать газовый баллончик. Я очень тихо иду на кухню, откуда, как мне показалось, раздался шум. И застываю на пороге. За окном, освещенным уличными фонарями, я вижу черный силуэт в противогазе, который медленно перемещается. Если бы ситуация была менее опасной, я бы рассмеялась. Мой баллончик вдруг кажется мне совершенно никчемным. Я смехотворно уязвима в ночной рубашке с бесполезным баллончиком в руке перед лицом этого посетителя в маске. Я перестаю дышать. Пусть я не совсем еще проснулась, мозг четко предлагает мне возможные варианты действий. Я решаю зажечь свет: он либо войдет — для этого он и разбил окно, — либо уйдет, потому что не рассчитывал застать меня дома. Несколько секунд замешательства, и он выбирает второй вариант. Его тень исчезает в темноте. Я босиком, застывшая, как статуя, переполненная глухой тревогой, пульсирующей в моих венах. Когда я прихожу в себя, я звоню в полицию. Они внимательно изучают балкон, отлив, водостоки. Они находят перчатки и противогаз. Теперь мне по-настоящему страшно.
Я рассказываю об этом Делону. Он реагирует, как заботливый отец. Он находит мне человека, способного меня защитить в случае физической агрессии. Теперь со мной всюду телохранитель. Учитывая размеры моей квартиры, он недолго оставался при мне. Но отныне многие люди беспокоятся обо мне.
Все стало слишком сложным. Каждое перемещение требует подготовки, со мной двадцать четыре часа в сутки остается эскорт, и все мои концерты начинаются с опозданием из-за досмотра при входе. У меня есть телохранитель, временно спящий в моей гостиной, вокруг рой полицейских, и я испытываю стресс от всей этой насторожившейся армии. Более того, я ненавижу этот образ жизни в стиле «я американская звезда, и мои телохранители носят солнечные очки». Это мне слишком напоминает Россию во время моих первых турне, ее худшие стороны, темные костюмы по пятам, тяжесть атмосферы. В некоторые города, где я даю концерты, меня доставляют по воздуху. В Каркассон я прилетаю на вертолете! Это смешно и неловко, я плохо это переношу. Но хуже всего не материально стесненная ситуация, худшее — это обстановка ужаса, подозрений и паранойи, в которой меня заставил жить этот тип. Он меняет мой взгляд на фанатов. Мне теперь кажутся подозрительными любое проявление любви,
любой слишком дружеский жест, слишком навязчивое присутствие. Мне все кажется подозрительным, и это ужасно. Отныне я боюсь того, чего раньше даже не замечала.
Однажды я получила письмо от фаната. Открываю, читаю: «Я вас предупреждаю: мой парень в вас влюблен. Он попросил у вас автограф, вы не ответили. Предупреждаю, он теперь опасен, он пьет, он вооружен. Защищайтесь». Я обращаюсь в полицию, там воспринимают все очень серьезно и решают дать мне охрану во время концертов…
Я на сцене в Безансоне и начинаю петь «Он мне говорит, что я красива». Я вижу, как в зале встает мужчина с букетом роз. Он неторопливо, но твердо, как мне кажется, приближается к сцене. Сколько раз такое уже бывало, когда фанаты из публики подходили ко мне, чтобы подарить цветы? Девушки и юноши, гетеросексуалы и геи, которых немало среди моих почитателей. Сколько раз я была тронута тем, что они сумели победить свою робость, чтобы вручить мне свой подарок? А теперь, чувствуя себя главной героиней плохого фильма, в котором у меня плохая роль, я почти дрожу. Я в тревоге бросаю взгляды на музыкантов и техников, пытаюсь дать им понять, что происходит нечто ненормальное.
Когда мужчине оставалось чуть больше десяти метров до сцены, его перехватила служба безопасности, повалила на землю и довольно грубо уволокла куда-то в сторону. Успокоенная, я заканчиваю концерт без происшествий. И спрашиваю, кто был тот подозрительный мужчина. И узнаю, что в нем не оказалось ничего подозрительного. У него были чистые и добрые намерения. Это был просто счастливый фанат, желавший вручить мне цветы!
В другой раз в Ла-Рошели в конце шоу ко мне бежит парень и размахивает пластиковым пакетом. Прежде чем он успел мне его вручить, Сирил, который не отходит от меня ни на шаг, перехватывает его на бегу и заглядывает в пакет. Там оказывается… грязная футболка, которую он хотел отдать мне. Он тоже не хотел ничего плохого, лишь передать мне частицу своего запаха. Страх заставляет вас видеть то, чего нет, и любые жесты могут показаться враждебными.
* * *
Сегодня сюжет телефонного разговора изменился. «Мой сумасшедший» (как я его прозвала) позвонил мне, чтобы назначить встречу. Больше нет и речи о вооруженной банде, которая меня преследует, чтобы похитить. Когда я его спрашиваю о том, для чего это свидание, он не говорит этого. В остальном он предельно точен. Он приказывает мне одеться в белое и прийти к нему в указанные день и время в церковь Сен-Жермен-де-Пре. Я должна делать то, что он мне говорит, и не задавать вопросов.
Повесив трубку, я сразу же предупреждаю бригаду, которая меня охраняет. Несмотря на возможный риск, я иду на это: у нас будет идеальная возможность арестовать его, и мы ею воспользуемся. Я больше так не могу, я хочу, чтобы этот кошмар кончился. И единственный способ помешать этому молодому человеку навредить мне — это надеть на него наручники.
Я одета так, как он требовал. В белое. Я навела красоту. Никогда не знаешь, что может случиться. Когда я посмотрела на себя в зеркало, то улыбнулась. Абсурд. Вся эта история с самого начала не имеет смысла. Действительно, как в плохом фильме я собираюсь заманить в ловушку моего суженого. Сирил и Ришар здесь, они разговаривают рядом, в гостиной, пока я готовлюсь к фатальной встрече. Полицейские в штатском заняли свои места перед домом и внутри него до пятого этажа. Здание в высшей степени безопасно, поэтому моя дверь открыта. Я готова, и вдруг в прихожей передо мной он — безумец! Он вошел в мою квартиру. Я обескуражена. Я не понимаю, как он сумел пробраться сюда при таком количестве полицейских вокруг. Только если его приняли еще за одного инспектора в штатском… Я в ужасе, но успокаиваю себя тем, что я не одна, что два моих друга рядом. Со мной ничего не случится. И тут я вспоминаю, что они не знают его в лицо, что они никогда его не видели и рискуют не разобраться в ситуации. И я говорю очень громко:
— Что это ты тут делаешь? Мы как будто должны встретиться в церкви в Сен-Жермен-де-Пре?
Молодой человек выглядит недовольным. Он подносит руку к своей куртке, кажется, хочет достать оружие. Он как будто дает мне понять, что вооружен. Увидев Сирила и Ришара, он кричит:
— Вы двое, вон отсюда!
Им ни в коем случае нельзя уходить. Я должна этому помешать. Мысли пролетают с головокружительной скоростью под действием адреналина, и я пробую психологический и дипломатический подход. Я знаю, что он в меня влюблен. Безумно влюблен. У него должно быть желание побыть со мной наедине, желание нежности.
Я говорю:
— Нет-нет, не надо, чтобы они уходили. Они мои друзья, и они не имеют никакого отношения к тому, что мы двое хотим сказать друг другу. Но они будут в кабинете, вон там, сзади. А мы устроимся здесь. И поговорим. И ты скажешь мне, что ты хочешь, чтобы произошло. ОК?
Он вяло кивает. Он согласен на все, чтобы остаться со мной наедине, он мечтает только об этом. У меня снова появляется надежда. Я немного лучше контролирую ситуацию. Сирил и Ришар уходят в кабинет и закрывают дверь. Я предлагаю психу сесть со мной в гостиной. Я пытаюсь вести диалог и задаю ему вопрос:
— Почему ты вот так свалился мне на голову?
Его ответ бессвязный. Я едва его слышу. Я думаю о моих друзьях, которые обязательно воспользуются телефоном в кабинете. Я думаю о том, что аппарат в гостиной выдаст их щелчком. И я делаю все, чтобы он его не услышал. Я говорю громко, очень громко, чтобы заглушить звуки телефонного разговора. Я говорю долго, без остановки. Я говорю всякую ерунду. После десяти минут моего непрерывного монолога раздается легкий стук в дверь.
Он реагирует плохо, повторяет свой угрожающий жест, подносит руку к куртке. Я быстро реагирую, зову моих друзей со словами:
— Эй, ребята, не могли бы вы открыть дверь?
Принесли кофе, который мы успели заказать внизу в ресторане.
Я говорю так естественно, что он верит мне на слово. Мои сообщники выходят из кабинета, чтобы открыть дверь. Я стараюсь не смотреть на них, когда они проходят мимо меня, делая вид, что полностью поглощена общением с ним. В конце концов, это всего лишь кофе, у меня нет причины прерывать разговор. Я держусь непринужденно. Я подозреваю, что Сирил и Ришар предупредили полицейских, и что это они стоят за дверью. Сирил едва приоткрыл ее, как она распахнулась под напором полицейских. Мой сумасшедший падает на пол, пока полицейские стараются его усмирить. Он бьется головой об пол и воет, обращаясь ко мне:
— Я тебе поверил! Я тебе поверил!
И он выхватывает из-под полы переговорное устройство и быстро говорит:
— Уходи, меня взяли, поторопись…
* * *
Это его оружие, не пистолет, не нож, а переговорное устройство.
Его упреки и предупреждение сообщнику не выходят у меня из головы. Полицейские ушли из квартиры, увели с собой сумасшедшего в наручниках.
А я не нахожу себе места. Я не чувствую себя виноватой, но я чувствую покалывание в сердце, когда память эхом возвращает мне его обвинения. И потом, он не один. С кем он говорил через свое переговорное устройство? Если с ним заодно еще один человек, то и у него есть такая же точная и подробная информация обо мне, о моей жизни, о моих близких. Я должна позвонить сестре, будет лучше, если она покинет свою квартиру на короткое время. Это более безопасно, учитывая, что у него есть ее адрес. Будет время проверить, существует ли опасность.
Я все еще в шоке. Только что я смогла найти необходимые слова, чтобы выбраться из этой ситуации. Позже я расслабляюсь. Не полностью. Облегчение, конец страха, я этого не понимаю. Я дрожу, в течение месяцев я смотрю в лицо угрозе длительной и неопределенной. Невыносимо. Это длилось слишком долго. И как мои братья хотели защитить маму во время моей аварии, я тоже, разумеется, ничего не говорила родным обо всем этом. Чтобы их не напугать.
* * *
Мой сумасшедший в тюрьме. Но надолго он там не останется. Так как он меня не ранил, у правосудия нет оснований держать его в тюрьме. Что он сумасшедший, что он мне угрожал, этого недостаточно. Сажают за кражу, за взлом, за кровь, за удары и раны. Его нельзя судить за моральные увечья, за которые он в ответе. Больше года он отравлял мне жизнь. Но, и я это понимаю, с юридической точки зрения он мне ничего или почти ничего не сделал. Поэтому через несколько месяцев после задержания он выходит из тюрьмы. Я раздавлена, когда Сирил и Ришар сообщают мне об этом в Страсбурге с похоронным выражением на лицах. Я не успела даже обрести покой, а этот ад начнется снова. Я чувствую это. Псих не из тех людей, кто бросает начатое. Чем сильнее ранена его любовь, тем она безумнее. Я знаю это: он не прекратит вредить. С удвоенной страстью он сделает еще хуже.
Несколько месяцев спустя мне звонит взволнованный Сирил. Он, всегда такой спокойный, флегматичный, почти англичанин, говорит очень быстро, и голос выдает его панику. Я сразу же понимаю, что сумасшедший снова в игре. Сирил сообщает мне, что он взял в заложники его ассистента. Он появился в офисе, наткнулся на молодого человека, угрожал ему, связал и приказал позвонить нам, чтобы предупредить. В конце концов, он следует своей логике. По его разумению заточение после вторжения в жилище, угроза, преследование — в этом во всем нет ничего необычного.
На этот раз он пришел за информацией обо мне. Он сказал себе, что в шкафах компании будут все детали, фотографии, которых у него не было, или что-то еще, относящееся лично ко мне. И он все украл, в его голове роились планы шантажа. Прежде чем убежать, он освобождает заложника, целого и невредимого. Полиция, которую предупредили, следует за ним по пятам. Начинается слежка с неопределенным исходом… Я решительно потеряла всякую надежду избавиться от этой проблемы, которая так долго мешает мне жить. Я пытаюсь свыкнуться с мыслью, что я так и буду жить, и кто-то все время будет у меня за спиной. Что я буду всегда слышать дыхание этого сумасшедшего с его трагической любовью ко мне, чувствовать его на моей шее. Перспектива приводит меня в ужас. Но приходится констатировать, что мы, он и я, в тупике. Я больше ничего не могу ему дать, и, более того, я не хочу ничего ему давать. А он… Черт побери! Пусть он оставит меня в покое!
Потом моего сумасшедшего активно ищут, его фотографии повсюду. Сотрудница почты узнала его и сразу же позвонила в полицию. Потом полиция выясняет, где он работает, а затем и где он живет.
У них есть адрес его убежища. От того, что они там находят, у меня стынет кровь. Все стены увешаны сотнями моих фотографий. Я всюду, мое изображение в четырех измерениях. У него настоящая коллекция моих снимков.
Полиция преследует его не из-за его навязчивой идеи. Его подозревают в хищении средств. И это плохо для него заканчивается. Окончательно. Судя по тому, что мне рассказали, он плохо отреагировал на предъявленные обвинения. Он тут же умер.
Кое-кто говорил мне, что теперь я должна успокоиться, так как он больше мне не угрожает. Невозможно. Я не могу радоваться чьей-то смерти, даже его. Этот парень был болен, он любил меня такой же больной, как и он сам, любовью. Это не причина, чтобы умереть, скорее, повод лечиться. И потом, у меня, как и у многих других жертв, возникла связь с мучителем, и я испытываю к нему чувство, похожее на привязанность. Его жизнь была угнетающей, и о его смерти можно сказать то же самое. Я чувствую себя немного виноватой.
* * *
Возбужденная толпа, фанаты, путающие свои фантазии с реальностью, отношение, которому не подберешь слова, милое или слишком милое, угроза никогда не бывает где-то далеко, и граница между фанатом и фанатиком всегда размыта. Иногда за поцелуем поклонника проступают зубы. Они находят меня красивой, любят мои песни, приходят на все мои концерты. Иногда они осмеливаются подарить букет, взять автограф или передать записку после спектакля. Наиболее вдохновленные посылают мне письма, написанные сердцем, наиболее отважные делают мне заявления. Я встречала людей, посвятивших свою жизнь тому, чтобы следить за моей жизнью. Одна женщина даже создала музей Патрисии Каас в своем грузовике с такими экспонатами, как пластиковые бутылки из-под минеральной воды, из которых я пила. А талисманом для нее были блестки с одного моего концертного платья. Есть чему изумляться, есть от чего испытать потрясение и ужас. Как различить границу? Я могу понять такую неразумную любовь, но не могу ее не бояться.
Фанат знает, что есть черта, которую нельзя переступать. Сумасшедший ее не видит. Потому что потерял все ориентиры и интерпретирует реальность по своему желанию. В конечном итоге, почти как артист! Сумасшедший фанат опасен. И для объекта его навязчивых идей, и для него самого. Доказано. Когда восхищение становится чрезмерным, оно вызывает у меня подозрения. Если в толпе моих фанатов мужчины становятся слишком навязчивыми, а так случалось несколько раз, я прошу: «Если вы меня действительно любите, оставьте меня в покое». Я научилась быть более прямой! Не всегда легко не давать фанатам то, что они просят, а иногда и требуют.
Когда они ждут меня на улице после концертов, чтобы увидеть меня, поговорить со мной, взять автограф, сфотографироваться со мной, я счастлива. Но не всегда я в форме. Я понимаю, что они ждут от меня улыбки, благодарности, выражения дружбы, объятий. Они не могут понять, что мне в этот вечер плохо, потому что я поссорилась со своим парнем, потому что измотана до предела. Что мне совершенно не хочется улыбаться для фото, или у меня есть мои личные заботы, которые не имеют к ним отношения. И тогда я делаю над собой усилие, протягиваю руку, смотрю на них, улыбаюсь. Я беру это на себя, потому что люблю их. Они имеют больше значения, чем я сама, Патрисия. Я стараюсь изо всех сил.
Мои фанаты не всегда настолько экстремальны. Они могут стать моими друзьями. Я часто видела Подружку — назовем ее так — с другими девушками, они приходили на мои концерты. Я видела ее и заметила. Как-то вечером я дала ей пропуск, чтобы она со своими подругами могла пройти ко мне за кулисы. Мы поговорили, и на следующем концерте я снова их увидела. И на следующем концерте тоже. В конце концов, мы начали друг другу симпатизировать. Теперь Подружка стала моей близкой подругой. Ей незачем копировать мою прическу, мой стиль одежды, пользоваться такими же духами, это совершенно другая женщина. У Подружки нормальная жизнь, в которой есть место для интереса ко мне. Я для нее не наркотик, а развлечение.
Моего сумасшедшего больше нет, но остаются последствия его безумия и его смерти. Спустя несколько дней после драмы мне позвонила его мама, чтобы попытаться понять как все произошло. Слезы матери разбивают мне сердце. Она все повторяет, что ее сын меня любил, что он был хорошим, что он не желал мне зла и что он не должен был умирать. Я взволнована, мне неловко, но не чувствую себя виноватой, я бы очень хотела вернуть ей сына. Я хотела бы переснять этот фильм, переписать эту сцену. Но нет, эта женщина плачет в моей телефонной трубке и обвиняет меня в ее страшном несчастье. Но я не могу ей ответить, мне нечего сказать. Жертва это я. Сожалею.
Страх не прошел. Малейший шум ночью меня будит, часы уходят на то, чтобы заснуть. Я все время настороже, нервы обнажены. Я теперь не могу уснуть, если в спальне не горит какой-нибудь светильник. Я подпрыгиваю при легчайшем скрипе, я встаю снова и снова, чтобы проверить, заперта ли входная дверь. Я боюсь, когда на меня смотрят, и я дрожу, если смотрят пристально.
Эти два года преследования нанесли мне травму. Я по-прежнему живу в страхе. Еще немного, и я снова увижу моего сумасшедшего в толпе. Мне очень сложно спать одной, мне необходимо чувствовать себя защищенной, чтобы хотя бы сомкнуть глаза. Я пытаюсь вразумить себя, сказать, что ничего больше не боюсь, но это не мешает мне не чувствовать себя в безопасности.
Должно пройти несколько месяцев, чтобы я снова смогла выходить из дома, не воображая самого страшного. Но я опасаюсь оставаться дома одна. Проходит очень много времени, и только тогда я оставляю этот эпизод позади и даже извлекаю из него пользу. Так как я пережила самое худшее — и не может быть даже речи о том, чтобы подобное повторилось, — я чувствую себя в силах разобраться с неприятными ситуациями. Благодаря моему сумасшедшему я приобрела броню. Теперь я могу противостоять атакам слишком настойчивых фанатов. У меня теперь иммунитет. Со мной больше ничего не может случиться, худшее уже произошло, во всяком случае, я на это надеюсь.
И все-таки это была не первая моя встреча с насилием. Совсем юной, еще подростком, я вкусила горечь мужской силы, я достаточно рано поняла, чем рискую как женщина. Первый парень и первая взбучка долго останутся тайной. Я с ним флиртовала, он был старше меня, и это давало ему преимущество. Я пришлась ему по вкусу, и он увлек меня очаровательными улыбками, нежным вниманием. Должна признать, что поначалу он был милым. Время шло, а я не делала того, что он хотел, и он становился злым, грубым. Он нервничал из-за меня, так как ему не удавалось овладеть мной. Однажды все усложнилось, когда мы с друзьями были на дискотеке. Возможно, из-за того, что его не пригласили, этот парень последовал за мной, держась в отдалении. Потом он вызвал меня и потребовал, чтобы я вышла с ним на стоянку. Так как мне не хотелось устраивать скандал, я согласилась. Место было ледяное, и я дрожала от холода. Он накинул мне на плечи свою кожаную куртку и там, где нас никто не видел, ударил меня по лицу, избил меня. Меня мучила не столько боль, сколько унижение оттого, что я должна была терпеть это от мужчины. Пусть у меня на лице были синяки, голова гудела, тело болело, я не воспринимала себя как жертву. Пусть он ни за что избил меня на парковке, только ради удовольствия сбросить пар, возможно, это безумие, но это наверняка низость и определенно глупость.
Мне даже в голову не пришло обратиться в полицию. Во-первых, меня никто не заставлял общаться с этим типом. Во-вторых, я вышла за ним на парковку, ни о чем не подозревая. Я сама для себя создала эту ситуацию. Я не заслуживала того, что со мной случилось, мне особо не в чем было себя упрекнуть, но я не рискнула набраться смелости и пожаловаться. Потому что я была справедливо наказана: я солгала моей матери. Я поостереглась рассказывать ей, что «гуляю» с этим мужчиной. Она его знала, и он ей не нравился. И она бы не вынесла того, что ее дочь проводит время с мужчиной, который намного старше, и еще меньше то, что он дал ей пощечину! Поэтому я быстро похоронила все это внутри себя. И не сказала ни слова.
На самом деле, мой сумасшедший всего лишь разбудил страх, дремавший во мне с подросткового возраста. Боязнь физического насилия. Он заставил меня снова испытать ужасное напряжение, которое никогда меня не отпускало. Для меня невыносимо быть жертвой, которую насилуют, которую связывают.
Я вспомню об этом только в 2008 году на Украине, где певица Светлана Лобода попросила меня принять участие в ее кампании предупреждения насилия в отношении женщин. Я поддержала ее. Наши лица в синяках на афишах произвели сильное впечатление.