Сияние города
На этот раз в Париже надо петь без музыкантов для демозаписи. Я только что пришла и отдала им кассету. С моей группой «Сердцееды Доба» мы записали ее наспех подручными средствами. За стеклом студии в темноте я различаю силуэты. Я знаю, что там Жоэль Картиньи, с которым я тогда познакомилась, и другие люди из студии звукозаписи «Фоно-грам» (Phonogram), которая организует прослушивание. Возможность участвовать в нем я получила благодаря архитектору Бернару Шварцу, который слышал меня в клубе «Румпелькаммер». У него нет никаких связей в музыкальном мире, но его вера в меня помогает ему двигать горы. Так он постепенно становится моим агентом.На дворе 1985 год. Песня Розы Лоране «Африка» заполонила эфир, и именно ее я выбрала. Я только что закончила петь и слышу низкий голос, который спрашивает меня: «А другого у вас нет?» Меня не в первый раз пытаются сбить с толку, но я этого не позволяю. Да, у меня есть другое. Я предусмотрела бонус на тот случай, если мне потребуется убедить мою аудиторию. Это песня, которая позволяет мне продемонстрировать мои вокальные данные. «Нью-Йорк, Нью-Йорк». Она производит эффект, эта песня. Но послушать господ из жюри, так этого не скажешь. Они поливают мой энтузиазм холодным душем: «Спасибо. Достаточно. Вам позвонят». Я выхожу из студии и возвращаюсь домой разочарованная.
Дни идут, и я забываю об этом прослушивании. Прохожу другие прослушивания в немецких студиях звукозаписи в надежде выпустить диск. Иногда это меня нервирует. Потому что мне кажется, что все подстроено и надо иметь связи, чтобы пробиться. Случается, что я получаю доказательства этого. Однажды в Нюрнберге на прослушивании меня попросили быть не слишком убедительной, чтобы дать победить девушке, которая должна была представлять Германию на конкурсе «Евровидение».
Для того чтобы продолжать заниматься тем, что естественным образом стало моей профессией, диски не нужны. В «Румпелькаммер», где я выступаю уже почти семь лет, мне нравится. Мне часто делают комплименты. Находят, что для маленькой птички у меня чертовски хорошая «дыхалка». Меня называют «волнующей», мой голос оценивают как «мощный». Удивляются тому, что при таком голосе я очень хрупкая и белокожая. Я часто слышу одну и ту же шутку: «Пока я тебя не увидел, думал, что поет какая-нибудь Арета Франклин¹!» Несоответствие забавляет или раздражает. Теперь мне незачем вставать на стул, я выросла, но я все равно меньше моего голоса. Я превратилась в девушку, немного опередившую свой возраст и особенно свою историю. А история появляется под видом сорокалетнего господина, человека красивого и утонченного, которого зовут Франсуа Бернхайм. В музыкальных кругах он известен с 60-х годов — это композитор, продюсер, величина. Эта шишка услышала обо мне от суховатых теней с того прослушивания в Париже для «Фонограма». Так как прослушанная запись не помогла ему определиться с мнением, он едет слушать меня вживую. Это происходит в Германии на празднике пива под сводом шапито.
Я его не вижу, не знаю, что он здесь, не знаю даже, кто он такой. Я веду себя как обычно. Пою во всю мощь своего немного хриплого голоса, разогретого часами песен, сырого, без техники и без вокализов. Для меня это обычный субботний вечер. А для Франсуа Бернхайма происходит что-то важное. Некое откровение. Интуиция, многолетний опыт подсказывают ему, что я могу стать великой, стать звездой. И эту идею он нашел не на дне своего стакана, я подала ее ему со сцены.
Он убежден в моем таланте. Моей матери и мне он хвалит мой голос и объявляет, что намерен воспользоваться своими многочисленными связями, чтобы я сделала карьеру. Вид у него искренний и решительный. Но мне нужно время, чтобы подумать. Мне не в первый раз говорят о даре, которому пора дать дорогу. Любезные люди, но не всегда с добрыми намерениями. От «у вас совершенно исключительный голос» до «я хотел бы познакомиться с вами поближе» всего один шаг, который совершают слишком часто. Но я не дурочка. Я пою в ночных заведениях, а там не всегда «приличная» публика. Я могу распознать похотливый взгляд, неуместный жест, голос, который опускается до уровня того, что хочет выразить. Я видела их — извращенцев, мерзавцев, хитрецов. Франсуа Бернхайм не из их числа.
Возвратившись в Париж, где он живет, Бернхайм звонит своему приятелю Жерару Депардье, предлагая ему вложить деньги в диск. Актер как раз хочет сделать вложения, в том числе и в музыку, в кругах которой вращается его жена Элизабет, автор текстов песен. Именно через нее Бернхайм и Депардье познакомились. Элизабет Депардье пишет песни вместе с Франсуа. У них есть песня, которую они создали вместе с Жоэлем Картиньи, и они могут отдать ее мне. Она называется «Ревнивая» («Jalouse»). Это будет мой первый сингл.
* * *
Запись диска для меня логическое завершение, способ познакомить с моим голосом не только Лотарингию. Моя небольшая местная репутация позволяет мне заниматься моей профессией. Я, которая ничего не видела, кроме родных мест, готова пуститься в путь по неизвестным дорогам.
Бернхайм, Депардье, Париж, все это шикарное, соблазнительное, сияющее, это льстит. И немного тревожит. Разговаривая с таким человеком, как Бернхайм, я смутно осознаю то, что нас разделяет, подлинную культурную дистанцию. Он умеет хорошо говорить. Он легко чувствует себя в любой ситуации. Он всегда знает, о чем идет речь, цитирует фильмы, книги, альбомы, фотографии. А я, напротив, полна комплексов и сдержанности. Сначала я нахожу себя худой и белокожей, совсем не красивой. И потом у меня этот мой акцент, метка востока, этот лотарингский флаг в моих фразах. И когда я говорю, я слышу только его. В Париже вокруг меня другой французский язык, красивый, текучий, гладкий, отточенный. Государственный. Я должна его копировать, сделать его своим, искусственно вложить его в себя. Не ясно, сколько месяцев потребуется, потому что пока я езжу то туда, то обратно. Решение найдено: я говорю как можно меньше. Молчание становится моим приютом, не дает мне выдать себя, мое незнание. У меня не только сильный акцент, но и школу я не закончила. У меня пробелы в некоторых областях. Я учусь не в школе, а в жизни. И такая наука кажется мне более интересной и непредсказуемой. Моя культура — это не знание дат, фактов, умерших и похороненных людей, а реальный мир, живая публика, сцена.
У нас никто себя не «образовывает». Книги в доме есть только на кухне. Я никогда не вижу папу, покупающим книги. У нас простые нравы, простая радость быть вместе. Остальное не существует. Наша история, а не История, эта компиляция жизней тех, кто жил до нас.
В Париже я оторвана от корней, я чужая. Пусть мне девятнадцать лет, но я совершенно не зрелая и ни в коем случае не самостоятельная. Я по-прежнему связана с мамой во всех обстоятельствах. Я не осмеливаюсь сделать шаг, если ее нет рядом, если я не чувствую на себе ее защищающего и любящего взгляда. Но теперь она не может быть со мной постоянно. Я часто одна, с Франсуа, который за мной присматривает, но это не одно и то же. У него нет прав моей матери, хотя он и начинает становиться мне ближе.
«Ревнивая» хорошо вписалась в течение «поп» того времени. На пике Жанна Мае с ее песней «Самый первый раз». Этьенн Дао выпустил песню «Умер за Францию». Чаровник Гольдман царит в эфире, 80-е годы достигают своего апогея. И все хотят победить! В моде прически и стрижки, соперничающие между собой в экстравагантности… И в нелепости: гель, объем, гладкие волосы, завитые или совершенно прямые, длинные волосы на затылке. Покажи мне твои волосы, и я скажу, кто ты. И никто больше не ходит с непокрытой головой. Прикрыть голову так же обязательно, как и одеться. Подражают Изабель Аджани с ее гребнем из «Метро» или Мадонне с ее обесцвеченным начесом из фильма «В отчаянии ищу Сьюзен». Вместе с «Депеш Мод» она носит цепи на шее как знак индустриальной эпохи, сковавшей рабочих. Культура хочет быть популярной, масса имеет право творить. Мода приходит с улицы, от панков, из метро и возвращается туда с ее синтетическим попом и титрами ангажированного разнообразия. Франсис Рено издевается над Тэтчер в «Мисс Мэгги», Даниэль Балавуан прославляет свою «Азизу» и, в конце концов, Колюш перед таким напором безработицы и бедности решает организовать «Рестораны сердца».
Надежда 1981 года кажется теперь очень далекой. Люди сопротивляются, как Скалистые горы, суровой обстановке, ужасным происшествиям и драме на стадионе «Эйзель»². Эпоха мрачная, серая, и это выражает мода. Одежда как будто сузилась, открываются щиколотки, пупки или ноги под мини-юбками, жакеты до талии — спенсеры — разрезают фигуру. В моде мертвенно-белый цвет лица.
* * *
Франсуа и Бернар Шварц сосредотачивают усилия на выпуске сингла и радуются запланированным приглашениям в средства массовой информации. Они пускают в ход свои связи и пользуются известностью Жерара Депардье. Тот факт, что меня продюсирует звезда, заранее открывает передо мной все двери. Актер уже стал священным чудовищем кинематографа: за его плечами множество фильмов.
Мой отец никогда даже не слышал о Депардье. Я объявляю ему, что он с ним познакомится. Я не уверена, правда, что для папы актер это вообще профессия. Я стараюсь ему объяснить, рассказываю ему о таких актерах, как Габен, чтобы он понял важность того месье, о котором идет речь. Мне бы хотелось, чтобы папа понял: поужинать с Жераром Депардье это честь, и вести себя следует прилично. Я не стыжусь своего отца. Я просто боюсь, что он будет слишком фамильярным, слишком веселым, слишком непредсказуемым. Папа отвечает своим обычным лозунгом: «Ну и что? А меня зовут Жозеф Каас, у меня двадцать семь лет стажа работы в шахте, и до этого я был железнодорожником!»
Он прав, ему не нужно ничего доказывать, ничего показывать. Он уже все доказал, но в тени. Папа работает в темноте настолько же непроницаемой, насколько слепящим бывает свет софитов, направленный на звезду. Их вселенные противоположны. Их встреча происходит во вселенной Депардье в Париже, в VII округе, в бистро во французском стиле, ставшем культовым — «D’chez еuх». Обстановка со скатертями в красную клетку выбрана специально для папы, во всяком случае, чтобы он чувствовал себя комфортно. Его голова, его зубоскальство и его резкие реакции должны забавлять Депардье. К счастью, в меню есть улитки, без которых еда в ресторане не доставила бы удовольствия моему отцу. В этот вечер ему приносят большую тарелку с улитками, которых он ест вдоволь, и это, несомненно, поднимает ему настроение. С помощью вина папа становится улыбчивым. По его лицу я понимаю, что ужин прошел хорошо.
* * *
Завтра я буду петь на телевидении. Начинается рекламная кампания сингла. Итак, все готово. «Ревнивая» поступит в продажу завтра. И я тоже буду доступна для успеха. Я снова думаю о Форбаке, о нашем доме, о маме. Я вспоминаю тех, кем восхищалась на голубом экране или по радио, и ко мне приходит осознание того, что завтра наступит моя очередь. Я ждала этого и не ждала. И с давних пор я к этому готовилась. Меня красят, немного грубовато, надевают на голову светло-каштановый густо завитой парик, наполовину скрывающий лицо, я одеваюсь — наряды разные в зависимости от съемочной площадки — либо в маленький черный спенсер с золотистым узором и коротенькую обтягивающую черную юбочку, либо в белый комбинезон с эполетами. Я выгляжу на тридцать лет. Мне задают вопросы, на которые я застенчиво отвечаю. Слушают, как я пою. Без камеры ведущие меня поздравляют, обещают мне блестящее будущее.
Франсуа Бернхайм разыгрывает карту парижского стиля для моей рекламы. Он берет меня с собой на светские вечера, на частные вечеринки, в «Кастель». Он представляет меня, хвалит, показывает меня тем, кто может запустить мой диск и мою карьеру. Люди вежливы со мной, корректны, иногда лишь немного навязчивы. Но я не дурочка. Я чувствую на себе изучающие взгляды. Я слышу за спиной вопросы: «Это кто такая?» Я могу лишь повернуться спиной к их недоброжелательному любопытству, их презрению. Я провинциалка из бедной семьи, и это заметно. Я плохо говорю на их языке, не знаю их условностей. Я делаю синтаксические ошибки и совершаю ошибки вкуса. А когда я вижу записанные передачи со мной по телевизору… Караул! Особенно мой рот, когда я пою, он выглядит некрасиво. Критики упрекают меня за то, что я не похожа на мой голос. Слишком юная, слишком хрупкая для такого глубокого тембра, который как будто исходит из глубины хлопковых полей. Это смущает, таков их вердикт.
Название сингла тоже не «выстрелило». «Ревнивая» хранит конфиденциальность и не продается. У меня на языке легкий вкус провала. Франсуа Бернхайм старается меня успокоить, убеждает в том, что успех лишь на время отложен, что надо быть терпеливой на пути к успеху. Он говорит, что мне очень быстро найдут подходящую песню, которая сотворит чудо. Но пока я несколько разочарована.
Но не сломлена. У меня инстинкт выживания, желание преуспеть ради мамы, ради моей семьи, ради моего края. Я не могу остановиться сейчас, теперь, когда я знаю Париж, когда я преодолела мой страх не понравиться. Я не дам задний ход. И Дидье Барбеливьен первый, о ком думает Франсуа Бернхейм. Этот человек последние десять лет писал для великих голосов… Я два или три раза пересекалась с ним, когда была с Франсуа, и он показался мне любезным. Франсуа говорит ему, что мне нужна действительно хорошая песня. И что если в его столе завалялась какая-нибудь, пусть он будет так любезен и отдаст ее мне, потому что это срочно. На этот раз я должна добиться успеха. Раньше я не торопилась и спокойно шла по своему пути. А теперь время дорого. Мама больна.
Я только что узнала об этом. Мы с мамой были у Эгона в его баре «Королевский паб», очередное местечко, которое мой брат ради забавы выкупил и привел в порядок. Мы спокойно пили кофе, поздравляли Эгона, очень довольного тем, что он показывает нам свое новое приобретение. Все шло хорошо, атмосфера была скорее веселой, как бывает всегда, если собираются вместе несколько членов семьи Каас. Мы не забывали подшучивать над Эгоном и его страстью к барам. Но на этот раз мама не смеялась над нашими глупостями, не радовалась встрече с моим братом, гордым и легким, стоявшим за стойкой бара.
У нее бывают плохие дни. Она ничего не говорит, но это нас не тревожит, мы все знаем ее характер интроверта. Потом она предупреждает нас, что хочет сказать нечто важное. И в этот момент она сбрасывает на нас осколочную бомбу, которая взрывается во мне. «Я больна, у меня рак. Мне осталось жить три месяца. Может быть, больше…»
Она выглядит слишком серьезной, чтобы это было неудачной шуткой. Она слишком сильно любит нас, чтобы так шутить. Она не играет серьезными вещами. Нет, мама просто сообщила нам информацию. Вот так, ни больше, ни меньше. Информация объективная, нейтральная, неумолимая. Неприятная для слуха. Невероятная. Моя мать не имеет права быть слабой, больной, смертной. Она здесь не для этого, она должна нас защищать, любить меня до тех пор, пока я буду в этом нуждаться. Как гора, как стойка из нержавеющей стали, она не может умереть. Разве супергерои умирают? А почему же мама?
¹ Американская певица, поющая в стиле ритм-энд-блюз, соул и госпел.
² Гибель 39 болельщиков 29 мая 1985 года в результате беспорядков на трибунах стадиона в Брюсселе.